— Где?…

— Под Мальборо.

— А ваша жена? — отважилась она на вопрос. — Разве она здесь не с вами?

Он поправил воротничок.

— Моя жена бросила меня три года назад, — сказал он. — Сбежала с мужчиной моложе себя на десять лет и, вопреки всем прогнозам, до сих пор невероятно счастлива.

— Счастлива, — задумчиво протянула Эдит. — Как чудесно! Ой, простите. Я, кажется, сморозила глупость. Вы, должно быть, считаете меня очень глупой. — Она вздохнула. — Боюсь, я и впрямь глуповата. Не нахожу с миром общего языка. Писателей делят на две категории, — продолжала она, глубоко смущенная его молчанием. — Сверхъестественно мудрых и сверхъестественно простодушных, как бы не набравшихся глубокого опыта, на который можно опереться. Я отношусь ко второй категории, — добавила она и покраснела, потому что сказала правду. — Как Дикий Мальчик из Авейрона[39], — закончила она упавшим голосом.

— Теперь у вас несчастный вид, — заметил он, выдержав молчание, чтобы дать ей как следует покраснеть.

— Что ж, я и считаю себя довольно несчастной, — сказала она. — Меня это очень огорчает.

— Вы много думаете о счастье? — спросил он.

— Все время.

— В таком случае, смею заметить, вы ведете себя неправильно. Рискну предположить, что вы влюблены, — произнес он, наказывая ее за допущенный только что промах.

Внезапно между ними возникло чувство вражды, чего он и добивался, ибо вражда притупляет отчаяние. Подняв горящие гневом глаза, Эдит увидела лишь его безжалостный профиль. Он, по всей видимости, разглядывал бабочку, которая села, подрагивая крылышками, на ободок одной из кадок с геранью, расставленных по границе скромной территории ресторана.

— В высшей степени ошибочно, — продолжил он после паузы, — связывать счастье с конкретным состоянием и с конкретным лицом. Избавившись от этого заблуждения, я открыл для себя очень важный секрет.

— Так скажите, ради бога, в чем он заключается, — бесстрастно произнесла она. — Мне всегда хотелось знать, как следует жить.

— Это очень просто. Если не вкладывать все чувства во что-то одно, можно позволить себе все, что захочется. Принимать решения, передумывать, менять планы. Отпадают тревога и желание выяснить, имеет ли это другое лицо все, чего желает, довольно ли оно или, напротив, расстроено, огорчается, скучает. Если ты готов совершать то, от чего тебя с раннего детства отучали и отлучали — всего лишь ублажать самого себя, — отпадают причины впредь чувствовать себя несчастным.

— Или, возможно, совсем счастливым.

— Эдит, вы романтическая женщина, — улыбнулся он. — Надеюсь, я могу обращаться к вам по имени?

Она кивнула.

— Но зачем называть меня романтической лишь потому, что я воспринимаю жизнь по-другому, чем вы?

— Затем, что вы себя обманываете, веря в то, во что желаете верить. Неужели до вас не дошло, что между двумя людьми не может быть полного согласия, как бы горячо они ни заверяли друг друга в любви? Неужели не понимаете, сколько времени уходит на пустые думы, как множатся бесконечные мифические страдания — и лишь по той простой причине, что двое не находят друг с другом общего языка? Неужели не видели, как легкое прикосновение порой, нет, почти всегда действует сильнее, чем глубочайшая страсть?

— Видела, — хмуро сказала Эдит.

— Так научитесь, моя дорогая, это использовать. Вы не представляете, какой многообещающей становится жизнь, как только решишь жить исключительно для себя. И насколько здравыми становятся решения, когда их подсказывает эгоизм. На свете нет ничего проще — решить, что вы хотите или, скорее, чего вам не хочется, и действовать соответственно.

— В одних случаях это верно, — сказала Эдит. — В других нет.

— Научитесь не принимать эти другие в расчет. В пределах своих возможностей вы способны добиться куда большего. Вы можете стать эгоцентричной, а это восхитительное ощущение. Поставить себя в центр всего — это же начать совершенно новую жизнь.

— Но если бы вы хотели разделить жизнь с другим человеком? — спросила Эдит. — Предположим, вам просто надоело жить своей собственной жизнью и вы хотите жить чужой. Хотя бы ради удовольствия новизны.

— Чужой жизнью жить невозможно, можно жить только своей. И помните: никаких воздаяний не существует. Все, что вам говорили о добре бескорыстия и зле себялюбия, совершенно неверно. Это заповедь для рабов, она ведет к смирению. А моя философия — вас это, может, и удивит — завоюет вам массу друзей. Людям легко иметь дело с низкими моральными требованиями. А вот совестливость их отпугивает.

Эдит рассудительно кивнула, признавая справедливость этого наблюдения. Опасная эта доктрина, которую бы она опровергла внизу, у озера, здесь выступала в полном согласии с вином, ослепительным блеском солнца, пьянящим воздухом. Она знала, что в его словах что-то не так, но сейчас ей не хотелось выяснять, что именно. Ее соблазняла не столько логика доводов, сколько сила его необычного красноречия. А я — то считала его тихоней, радостно удивилась она.

— Вот почему меня так забавляет наша милейшая миссис Пьюси, — продолжал мистер Невилл. — В ее первозданной жадности есть что-то располагающее. И так приятно знать, что она нашла способ ее насыщать. Сами видите — она пребывает в хорошем здоровье и настроении: человеколюбие не испортило ей пищеварения, совесть не наградила бессонницей, каждая минута существования приносит ей радость.

— Так-то так, но сомнительно, чтобы это пошло на пользу Дженнифер, — сказала Эдит. — Или, вернее, не навредило. В ее возрасте жизнь не должна сводиться к приобретению тряпок.

— Дженнифер, — тонко улыбнулся мистер Невилл. — Не сомневаюсь, что на свой лад Дженнифер — яблочко от яблони.

Она откинулась на спинку стула и подставила лицо солнцу, слегка опьянев не столько от вина, сколько от глубины этого важного спора. Соблазненная к тому же мыслью о том, что может, всего только пожелав, доставлять себе удовольствие. Мистер Невилл оказался безукоризненным искусителем. И все же она ощущала, что в его рассуждениях есть слабое место, как и в его способности чувствовать. Она выпрямилась и возобновила нападение.

— Возвратимся к образу жизни, какой вы защищаете, с его низкими моральными требованиями, — допытывалась она. — Вы можете его рекомендовать? Не себе, другим?

Мистер Невилл улыбнулся еще шире:

— Полагаю, моя жена бы могла. Вы ведь что хотите узнать? Терпимо ли я отношусь к чужой аморальности, верно?